все то же неподвижное, пустое лицо, что и в грязной конуре солдатского притона. Она поздоровалась с ним и вошла в дом.

«Это была не она. И значит, мне надо стать достойным ее».

До сих пор они говорили между собой лишь о самом необходимом, подобно мужчине и женщине, которые едва знакомы и только издали раскланиваются, встречаясь на лестнице.

Он вошел и сказал ей, что сегодня раньше освободился. Она заварила чай и нарезала колбасу — и то и другое с цвишенцалевского склада — и поставила чашки и тарелки на низенький столик перед кушеткой.

Пока она разливала чай, придерживая крышку чайника указательным пальцем, он смотрел на ее тонкую руку, в движениях которой угадывалась вся грация ее юного тела. Невольно он сказал:

— Все еще будет хорошо, Руфь! — Но чувство, прорвавшееся в его взгляде, наткнулось на стекло.

Она налила доверху и вторую чашку, положила себе сахару и сказала спокойно, словно для того, чтобы раз навсегда объяснить ему, что хорошо никогда не будет:

— Их были тысячи, Мартин!

Но, одержимый своим новым чувством, он сказал проникновенно:

— В данном случае, Руфь, в твоем случае — тысячи это меньше, чем один!

Она смотрела прямо, в пустоту. Что-то вроде насмешки промелькнуло в ее лице — но не печальной и не горькой, — насмешки над человеком, который сошел с ума и не хочет понять, что есть прошлое, которое нельзя попросту зачеркнуть.

— Другая на моем месте, должно быть, покончила бы с собой, — сказала она. — А мне все равно.

Густая трава заглушала шаги. В дверях неожиданно показались фрау Хонер и часовщик Крумбах. Оба лечились у Мартина и приходили каждую субботу. Руфь ополоснула чашки под краном и заварила свежего чаю. Она нарезала хлеба и колбасы.

— Дары учеников Иисуса, — пояснил Мартин, передавая тарелку с колбасой. Было так, словно к молодоженам пришли гости.

Боязливая вдова попросила часовщика помалкивать насчет кофе и штиблет, — как бы чего не вышло.

— А о нас ученики Иисуса, видно, забыли, — сказала она. — Ну, да когда-нибудь вспомнят.

Часовщик покачал головой:

— Чтобы в наш просвещенный век… — На большее он не отважился.

Пока Мартин беседовал с фрау Хонер, Руфь с часовщиком сидели на лужайке за сторожкой. Когда молчать стало уже невозможно, он сказал:

— Вы еще молоды. У вас вся жизнь впереди. Время — лучший врач.

Руфь сказала безучастно:

— Не бывает, чтобы человек дважды родился на свет.

За городом, близ развалин средневекового замка, некогда принадлежавшего рыцарю-разбойнику — только башня в густых зарослях терновника еще напоминала о тех временах, — собралось в этот полдень человек двадцать молодежи, в том числе и те трое, что избили Ужа и кладовщика. Они стояли навытяжку перед своим начальником, бывшим эсэсовским унтер-офицером Христианом Шарфом, нацепившим сегодня на грудь все свои военные ордена.

Христиан Шарф, сын вюрцбургского учителя, рыжий, с фигурой античного атлета, получал инструкции из Штутгарта от своего бывшего начальника, эсэсовского лейтенанта Зигфрида Кабуза, который получал инструкции из Мюнхена от эсэсовского майора Блюма — через курьеров, в виде шифрованных депеш. Речь шла о том, чтобы восстановить во всех городах и провинциях распавшиеся отряды гитлеровской молодежи, наладить связь между отдельными группами, собирать оружие и взрывчатку, выполнять диверсионные акты, разжигать антисемитизм и ненависть к оккупационным войскам — словом, «готовиться к великому дню».

Христиану Шарфу удалось сколотить такой отряд в Вюрцбурге. Сегодня он начал с обычной речи (все те же лозунги: «Да сгинут евреи и да воссияет Германия!»), а потом поручил тройке, избившей Ужа и кладовщика, этой же ночью поджечь деревянную сторожку Мартина.

Закончив речь, он снял ордена и сунул их в карман. После чего все сомкнутым строем промаршировали обратно.

Самый молодой член отряда, получивший наряд караулить на ближнем холме, присоединился к ним. Это был Петр. Только Иоанну, сыну старого социал-демократа, доверил Петр эту тайну, а отправляясь на собрание, никогда не забывал прихватить свой нож с деревянной ручкой — на всякий случай.

С наступлением ночи ученики сошлись в березовой рощице, на опушке которой стояла сторожка. Они притаились в густом кустарнике. Каждый вырезал палку себе по руке. Иоанн караулил поближе к сторожке, прячась за развесистой дикой грушей.

Было за полночь, когда три фигуры крадучись поднялись на пригорок. Иоанн поднял руку. Ребята вскочили.

— Рано еще, — шепотом остановил их Петр.

Из шести крепко сплетенных соломенных жгутов, которые эти трое собирались зашвырнуть в не защищенное стеклом окно, торчали куски дерева. Но вот ночь озарилась багровым сиянием, и Петр подал сигнал. Мальчики выскользнули из рощи и подкрались к сторожке с двух сторон. Петр, остававшийся в роще, услышал крики и стоны вперемежку с тяжелыми, глухими ударами дубинок по голове. Три поджигателя так и покатились вниз с холма. Ученики скрылись в лесу.

Только один из пылающих факелов влетел в окно и упал перед кушеткой, на которой спала Руфь. Мартин бросился за занавеску и затоптал огонь. Потом выбежал из дому. Нигде ни души. Так распорядился Петр.

У Руфи не было ночной рубашки. Когда Мартин возвратился, она повыше натянула одеяло. Он запахнул пижаму на груди.

— Вот мне и придется съехать, — сказала она, и ему почудилась довольная усмешка на ее губах.

Мартина взволновали не слова, а эта довольная усмешка. У него точно гора свалилась с плеч. В неудержимом порыве он наклонился к ней. Она предостерегающе подняла руку. Лицо ее по-прежнему было каменным.

Он сел на стул и сжал ее пальцы в своих. Казалось, он бодрствует у постели безнадежно больной, которой уже ничем не поможешь. Через несколько минут он увидел по ее дыханию, что она уснула. С нежностью смотрел он на ее худые обнаженные плечи, чувствуя, что пальцы ее согрелись в его руке, словно в них вливалось животворное тепло.

На следующее утро Руфь спустилась вниз к Иоганне. Над рекой клубился густой клочковатый туман, кое-где уже пронизанный несмелыми лучами солнца. Тут и там рыба выбрасывалась из воды. Было прохладно.

Иоганна неподвижно стояла перед зеркалом. Она видела в нем не себя, а Стива. Ей пригрезилось, будто они со Стивом стоят перед сарайчиком. Уже вечер. Прощаясь, он наклоняется, и на этот раз она покорно подставляет ему губы.

Услышав шаги, она вскочила и затаила дыхание. С грустью и облегчением увидела, что это не он. Ничего не значит. Он, может быть, придет. Не надо отчаиваться.

Руфь присела на кровать. Иоганна, с преувеличенным усердием убирая сарайчик, рассказывала подруге о встрече со Стивом:

— …и вдруг он вышел из кустов. Я была почти голая. Разве же